Автор: giselle-lx
Пейринг: Карлайл/Эдвард
Рейтинг: NC-17
Примечание: АУ по отношению к части событий "Рассвета" - альтернативная версия развития конфликта с Вольтури.
Фанфик был написан на конкурс CarlWard Contest, где занял первое место по версии жюри и второе - по версии читателей.
Переводчик: Тави
Бета: _илиАДа_
Разрешение на перевод получено.
ЗА СЕЗОНОМ ПРИДЕТ ДРУГОЙ
~x~
За сезоном придет другой,
Стихнет боль, и мне хватит сил
Снова жить, как я прежде жил,
Позабыв лик и голос той,
Что теперь обрела покой.
Редьярд Киплинг, «Вдовец»
~x~
~x~
За сезоном придет другой,
Стихнет боль, и мне хватит сил
Снова жить, как я прежде жил,
Позабыв лик и голос той,
Что теперь обрела покой.
Редьярд Киплинг, «Вдовец»
~x~
В конце концов, словно по иронии судьбы, я оказываюсь в Висконсине.
В Мэдисоне посреди учебного года открылась вакансия лектора по эпидемиологии – преподаватель, прежде занимавший этот пост, перешел на постоянную должность в другом месте. Я соглашаюсь, потому что это позволяет сразу же уехать - после того, как сбегает Эдвард, находиться рядом с остальными я не в силах.
Два дня уходит на то, чтобы исходить город вдоль и поперек вместе с агентом по недвижимости, при этом женщина болтлива более, чем мне бы того хотелось. Мы смотрим дома в центре и районе университета, но все они лишь вызывают клаустрофобию. Я прошу ее показать мне что-нибудь поближе к озерам, и она приводит меня в маленький дом, восемьсот квадратных футов, если быть точным - крошечное строение у северного берега Мендоты, принадлежавшее изначально какими-то бездетными чикагскими богачами. Предполагалось, что это будет их загородный дом, но они предпочли ему более роскошный вариант в Деллс.
Подъезд, ведущий к дому, довольно долго тянется по нескольким акрам сплошного леса. Мой риэлтор обеспокоен. Я, наверное, предпочел бы жить поближе к городу?
Нет, отвечаю я, уединение - как раз то, чего я ищу.
Как насчет того, что тут нет пристани?
У меня нет лодки. Это ложь - у меня шесть лодок, но в Висконсине нет ни одной.
Возможно, все же что-то покрупнее, на случай прибавления в семействе? Понимающее подмигивание.
Я напоминаю ей, что я вдовец. Это, по крайней мере, заставляет ее замолчать.
Я покупаю дом почти не глядя, оплачиваю наличными и вселяюсь на той же неделе.
Девушка на моем семинаре по истории эпидемий напоминает мне Элис: торчащие в стороны темные волосы, одета по последним веяниям моды. Она сидит за первой партой и щелкает жвачкой - что непрофессионально, но любопытно. Из ее воротника по шее и до самого уха вьется безумная татуировка из переплетенных веток плюща. Думаю, я смог бы представить Элис с татуировкой.
Девушку зовут Дейрдре.
Пока я обговариваю план курса, пролетают два часа, и я отпускаю студентов на тридцать минут раньше – отчасти потому, чтобы перестать смотреть на нее.
Голос Ренесме с каждым нашим разговором становится все менее детским. Элис и Розали по-прежнему дважды в день измеряют ее рост и вес. Ее взросление, несомненно, замедляется, но выглядит она все равно уже где-то на четыре. Этот мальчик, Науэль, говорит, что она будет развиваться с обычной скоростью, когда подрастет, и что сам он почти всю юность ничем не отличался от своих сверстников. Когда в точности настанет этот период для Несс, мы не знаем.
Она спрашивает, получил ли я рисунки, которые она отправляла. Я заверяю, что они были доставлены в целости и сохранности и что они прекрасны. Нарисованные цветными карандашами, они выглядят хоть и по-детски, но так, словно нарисовал их куда более взрослый ребенок, - и показывают довольно тонкое понимание светотени. Примерно раз в неделю я получаю новую пачку, аккуратно переложенную листами картона, с пометкой «НЕ СГИБАТЬ» на конверте. Моя коллекция живописи осталась в Форксе, и сейчас ее перевезли в большой новый дом в Ванкувере. Зато одна из стен в моем кабинете в Висконсине покрыта карандашными рисунками – в рамках и без.
Именно в последней порции впервые появилось изображение Беллы: щедро раскрашенные красновато-коричневым волосы и карие глаза – тут уж Ренесме дала волю воображению. Но я все равно повесил рисунок на стену, рядом с невероятно точным изображением Эдварда, которое она прислала две недели назад.
С ужасом жду того дня, когда она нарисует Эсме.
Я слушаю, как моя внучка лопочет, пересказывая события двух дней, прошедших с момента нашего последнего разговора. Она ненавидит телефон. Она привыкла одним прикосновением погружать окружающих в свой мир, но лучше расскажет мне каждую подробность своей жизни сейчас, чем станет ждать, когда мы увидимся снова. Как и все мы, за невозможностью получить лучшее, она мирится с тем, что есть.
Я немного рассказываю ей про преподавание в колледже, и она принимается канючить, что хочет в школу. Когда-нибудь она обязательно пойдет туда, обещаю я ей, и, кажется, это срабатывает.
Наговорившись вдоволь, она передает трубку Элис. Элис спрашивает, как я, и я говорю, что все в порядке. Много работы по дому, требуется небольшой ремонт, к тому же, я сам его обставляю - впервые за сотню лет.
Тут голос слегка подводит меня.
Элис спрашивает, стоит ли им с Джаспером приехать меня навестить.
Нет, отвечаю я. Все нормально. Просто... иначе.
Она меняет тему. Говорил ли я с Эдвардом?
А она?
Он звонит каждый день, чтобы поговорить с Ренесме.
И больше ни с кем?
Только с Ренесме. Разговаривает ли он со мной?
Нет. Я не совсем уверен, что у него есть мой номер телефона.
Повисает долгая пауза. И потом просто: мне так жаль, Карлайл. Нам всем нелегко.
Да, говорю я. Нелегко.
Ближе к концу января я еду в Эшленд. Это в пяти часах от Мэдисона, сначала по 51-ой автомагистрали, что уже была здесь, когда я в последний раз жил в этом штате, а потом по внутриштатной I-39, которой тогда не было.
С тех пор немногое уцелело. Верфи заброшены, потому что суда больше не ходят по Великим озерам, старую школу давным-давно снесли. Я заглядываю в окна новой, построенной на том же месте, школы и пытаюсь представить, как она преподает в оборудованных компьютерами классах. Хотя, признаться, преподавание никогда не было ее страстью. Ей просто пришлось заняться этим, потому что в 1920-м выбора особенно не было. Сегодня она бы стала архитектором этой школы, и, спроектированная ею, она выглядела бы она куда лучше этой.
Холм Холлермана, разумеется, на месте, разве что обрыв теперь охвачен громоздкими перилами из тусклого алюминия да видны крупные желтые таблички, предупреждающие об опасности падения. Я задерживаюсь здесь надолго, представляя, каково ей было стоять на краю - с тем невыносимым чувством потери, которое она, должно быть, испытывала. Теперь я лучше понимаю ее. В сознании мелькает мысль проверить, не изменилось ли что с того последнего раза, когда я прыгал. Здорово было бы, наверное, ринуться вниз и почувствовать хлынувший в лицо ветер, услышать глухой звук удара тела о землю.
Может быть, на этот раз я разобьюсь о камни, а не они об меня.
Но на смотровой площадке есть люди – обнимающаяся молодая пара, мужчина, фотографирующий озеро. Потому я просто стою, позволяя ветру бросать в лицо поднятую с озера водяную пыль, пока щеки не становятся влажно-липким, словно от слез.
Я иду на кладбище и прошу прощения у малыша Джона. Я начинаю плакать, и меня трясет так сильно, что я боюсь нечаянно сломать крошечный могильный камень.
Поэтому я ухожу.
Дорога домой занимает ровно пять часов.
Дейрдре подрабатывает в магазине «Спальня, ванная и не только», где мы и сталкиваемся с ней, когда я выбираю салфетки. Магазин ошеломляет своим ярким освещением и выставленными до самого потолка товарами. Я останавливаюсь в арке под большим красным указателем «КУХОННЫЙ ТЕКСТИЛЬ», и, начиная чувствовать себя не в своей тарелке, уже почти жалею, что просто не заказал все через Интернет.
До этого момента мне как-то не приходило в голову, что я могу элементарно не покупать тарелок или салфеток. Понятно, что есть я ничего не собираюсь. Но Эсме всегда все это покупала – кремовые скатерти, белые тарелки. Наш стол был постоянно полностью сервирован, будто семья в любую минуту могла сесть и начать пиршество. В магазин я пришел скорее просто по привычке. Мой собственный небольшой стол, который мне доставили из какой-то конторы под названием «Уэст Элм», кажется слишком голым.
Я провожу пальцами по салфеткам, поражаясь, почему в мире должны существовать цвет слоновой кости, землистый или цвет хаки, и уже практически готов уйти из магазина, когда Дейрдре предлагает мне помочь. Долю секунды ни она, ни я не узнаем друг друга, но затем я замечаю веточки ее татуировки.
Неловко, но Дейрдре хороший продавец и знает, как обходить острые углы. Я, должно быть, хочу сменить обстановку, предполагает она.
Нет. Я переехал сюда очень внезапно и почти ничего с собой не взял.
Значит, мы имеем чистый лист. Какого цвета у меня тарелки? В каких цветах столовая?
В столовой все из светлого дерева. Тарелки я еще не купил.
Тогда мы идем в отдел фарфоровых изделий. Моя жена всегда покупала белые, объясняю я, касаясь простых тарелок в первом ряду на витрине.
Она спрашивает, хочу ли я белые, и именно ее уточнение, хочу ли я их, заставляет меня понять, что нет.
Какие цвета она может предложить?
Красные. Вон как те.
Она указывает.
Красные очень яркие. Наверное, даже слишком. Но я вижу красивые светло-зеленые в том же стиле. Они напоминают мне о глазах Эдварда.
Я возьму вот эти, говорю я.
Она предлагает сервиз на восемь персон, я покупаю на четверых. Плоские и глубокие тарелки, салатники и кружки – все в одной большой коробке. Я спрашиваю Дейрдре, что еще обычно покупают вместе с этим, и она добавляет к моим покупкам коробку приборов из нержавеющей стали.
Вы возвращаемся в «КУХОННЫЙ ТЕКСТИЛЬ», и, она права, - теперь намного проще. Я сразу же выбираю салфетки цвета хаки и еще одни - в тонкую светло-зеленую полоску. Кухонные полотенца в тон.
Она провожает меня к выходу, словно сам я не в состоянии найти дорогу. В очереди в кассу передо мной только один покупатель. Прикрепленная к поясу Дейрдре рация начинает трещать - кому-то требуется помощь с кухонной утварью. Она виновато улыбается мне и уже было уходит, но затем оборачивается.
Соболезную по поводу вашей жены, доктор Каллен, говорит она серьезно.
Застигнутый врасплох, я несколько раз моргаю. Затем говорю ей, что она аспирант, и ей стоит звать меня по имени.
Я сижу за письменным столом и проверяю работы, когда раздается стук в дверь. Это водитель почты Федерал Экспресс с конвертом, где датой отправки значится вчерашний день. Я расписываюсь о получении.
Внутри – билет на сегодняшнюю игру Буллз. Обратный адрес – новый дом в Ванкувере.
Элис следит за Эдвардом - Эдвард в своем доме в Чикаго. Это хотя бы понятно.
Игра через четыре часа. Я сажусь в машину.
Почти у всех на трибунах в руках еда, поэтому я покупаю начос. Интересная это штука. Я помню те дни, когда сыр едва только стал общедоступным, потому это желтое текучее нечто кажется мне странным. Но чипсы легко раскрошить, сделав вид, что съел, поэтому это удачный выбор. Также я беру легкое Миллер. Пахнет оно скверно.
Как я и подозревал, Элис позаботилась, чтобы наши места были рядом. Он одет в кофту с эмблемой Буллз – интересно, когда он ее купил? Надвинув на голову капюшон и сгорбившись на своем сидении, он едва выглядит на семнадцать.
Мы не виделись около месяца.
Он провожает взглядом мое пиво, когда я ставлю бутылку в подстаканник, но до самого перерыва больше ничем не подает виду, что заметил мое присутствие.
Во время перерыва он уходит и возвращается с большим пластиковым стаканом. Взяв мое пиво, он переливает чуть меньше половины в свой стакан, так что теперь кажется, что каждый из нас выпил по чуть-чуть. Потом садится и снова надевает капюшон.
Когда до конца игры остается одна минута, его голова оказывается на моем плече. Я обнимаю его одной рукой и мягко поглаживаю по спине. Несколько людей таращатся на нас.
После того, как прозвучал финальный свисток, мы одними из последних покидаем сектор. Мы так ничего и не сказали друг другу, и когда я решаю нарушить молчание, то просто спрашиваю, не хочет ли он пойти в кассу и купить билеты на следующую игру.
Он кивает.
Следующая игра в среду. Я расплачиваюсь карточкой. Протягиваю ему мгновенно напечатанный билет. Он запихивает его в карман джинсов, отчего бумага немного сминается.
Можно мне подвезти его домой?
Не-а, он сам, на электричке.
Ладно. Тогда увидимся в среду.
Он хотя бы снимает капюшон, и его волосы переливаются в свете фонарей, когда он, шаркая, уходит прочь.
Звонят из Сотбис. Прошло два месяца, и они, наконец, нашли хорошего покупателя на Солимену. Меня не особо интересует, сколько предлагают. Я готов отдать эту вещь и за ломаный грош, лишь бы избавиться от всякого напоминания, что когда-то водил дружбу с ублюдками, убившими мою жену и невестку.
Картину продают за пятнадцать миллионов. Извиняются, что не смогли дороже.
Первый доклад Дейрдре выходит почти профессорского уровня, он лучший в группе. Я приглашаю ее на консультационные часы и спрашиваю, не думала ли она о получении кандидатской степени в сфере здравоохранения.
Честно говоря, нет, отвечает она. Она хочет работать в Центре контроля заболеваний и считает, что ей не хватит сил написать диссертацию.
Ей стоит подумать об этом. Ее работа феноменальна.
Но ведь у нее трудности с деньгами.
Идущие на кандидата наук часто получают полную стипендию. Если она и дальше будет так писать, то попадет в стипендиальную программу, я уверен.
Растерянное молчание.
Я спрашиваю, обещает ли она хотя бы подумать об этом.
Вместо ответа она вдруг спрашивает про мои салфетки.
Мне они нравятся, говорю я. Я рад, что она предложила мне попробовать что-то поменять.
Поменять что-то бывает очень важно, когда начинаешь новую жизнь.
Настала моя очередь растерянно молчать.
Она спрашивает, был ли это рак.
Рак? У меня внутри все скручивает. Безупречная память вновь и вновь воспроизводит, как жену и дочь разрывают на части, обезглавливают и предают огню, ведь они вздумали встать на пути между моей внучкой и двумя тысячами лет совершенного зла. Рак? Будь это так, я успел бы больше, чем просто стоять на месте и кричать.
Я ощущаю на себе пристальный взгляд.
Да, говорю я, в конце концов. Рак груди.
Дейрдре с пониманием кивает и говорит, что переехала в Мэдисон, потому что, когда она была на последнем курсе, у нее умерла мама. Тогда она и подстриглась.
И сделала татуировку? Может, с моей стороны неуместно об этом спрашивать, но она кивает.
Мама называла Дейрдре своей веточкой. А плющ – это японский кудзу, красивый, но жадный. Невозможно запретить ему расти.
Запретить расти действительно невозможно, соглашаюсь я. Вот и еще один довод в пользу того, что стоит подумать о продолжении образования.
Она широко улыбается.
В любом случае, я напишу рекомендательные письма по окончании курса, если она решит поддержать мою идею.
Она называет меня доктором Калленом, когда благодарит. Я напоминаю, что нет ничего страшного в том, чтобы обращаться ко мне по имени.
Проходит четвертая игра, а мы так и не заговариваем. Но во время спорного броска Эдвард кладет голову мне на плечо. Он больше не надевает капюшон, и когда удается сделать это незаметно, я провожу рукой по его волосам. Прикасаться к нему - хорошо.
В перерыве он шепотом сообщает мне, что сидящие вокруг люди не могут понять, кем мы друг другу приходимся. Я слишком молод, чтобы быть ему отцом, он же слишком взрослый, чтобы проявлять такую нежность. Они думают, что мы, наверное, парочка геев, но и ничего романтического они в нас не видят.
Я просто тот, кто по тебе скучает, шепчу я ему в ответ. Вот что они видят.
Едва начинается третья четверть, он оборачивается и показывает средний палец кому-то из сидящих за несколько рядов от нас, прежде чем опустить голову обратно ко мне на плечо.
Мне становится интересно, что же подумал тот человек.
Остальное семейство звонит, чтобы поздравить меня с днем рождения. Ренесме присылает карандашное изображение меня с тортом, на котором она дотошно нарисовала триста шестьдесят четыре свечки. Они все слились в кучу, так что кажутся сплошной голубой массой на верхушке торта, но я ценю ее старания. Говорю ей, что повешу рисунок прямо над письменным столом.
Эмметт наслаждается тем, что горнолыжный сезон в Канаде длится дольше. Джаспер поступил в Университет Британской Колумбии и начал работу над очередным дипломом магистра, на сей раз по французской военной истории. Розали в свободные часы реставрирует Астон Мартин 63-го года выпуска, но большую часть времени они с Элис уделяют Ренесме. За дочерью Эдварда присматривать несложно, но все равно хлопотно. И совершенно понятно, что по отцу она скучает куда сильнее, чем когда-нибудь признается.
Элис и Роуз недовольны поведением Эдварда.
Ему сейчас очень больно, напоминаю я, и они тут же умолкают. Может, потому, что даже на расстоянии в тысячи миль я по-прежнему глава семьи. Может, потому, что я в том же положении, что и Эдвард. Может, потому, что Элис знает про баскетбольные матчи.
Словно прочитав мои мысли, как это мог бы сделать Эдвард, Элис спрашивает, как там успехи Буллз.
Выдался удачный сезон. Средний, если сравнивать со временами Джордана и Пиппена, но я думаю, плей-оффы за ними.
Элис рада это слышать. Долгий игровой сезон пойдет на пользу и мне, и Эдварду.
Я спрашиваю, что она хочет этим сказать.
Мои отношения с Эдвардом развиваются. Все будет хорошо. Просит пообещать, что не буду паниковать.
Паниковать? Что за развитие она имеет в виду?
Постой, тут Несси вырывает трубку.
Я позволяю Элис уйти от ответа, и в итоге слушаю прямой репортаж о Золушке и кукольных чаепитиях. Тетя Элис не разрешает смотреть фильмы для подростков. Дядя Эмметт здорово катает на спине - лучше, чем дядя Джаспер.
Она сообщает об этом слишком громким шепотом. Я слышу, как Джаспер смеется.
Сказав всем им, что я их люблю, я вешаю трубку. Ровно через две минуты Федерал Экспресс доставляет мой подарок - новый iPhone.
В качестве полусеместровой работы я задаю студентам обзор литературных источников. Дейрдре подходит к нему настолько основательно, как будто готовится к комплексному экзамену.
Буллз выигрывают шесть очков у Уорриорз, и до конца четверти остается 3 минуты 42 секунды, когда мой iPhone уведомляет о принятом сообщении. Элис пишет, что мне стоит предложить подвезти Эдварда домой. Я не повторял попыток сделать это с первой игры, хотя и уверился с тех пор, что машины у него нет. Когда игра заканчивается, я даже ни о чем его не спрашиваю, ведь он слышал все мои размышления на этот счет. Он вытряхивает в мусорную корзину раскрошенную еду и идет за мной на парковку.
Его старый дом находится в Ирвинг Парк. Одноэтажное бунгало на обрамленной горными дубами улице. Когда Эдвард был еще маленьким, эти деревья уже были высокими.
Он не покупал мебели, а за электричество не платит, поэтому в доме темно. Но он платит за газ, потому что единственной его причудой остается рояль, несуразно возвышающийся посреди пустой гостиной. Инструменту, в отличие от Эдварда, нужно тепло.
В одном углу гостиной свалены коробки с логотипом Amazon, повсюду кипы книг: классика, современная проза, пьесы, собрания сочинений, поэзия, научная фантастика, любовные романы. Я указываю на них.
Все скучные, говорит он.
И вдруг начинает всхлипывать.
У него нет ни дивана, ни кровати, поэтому я обнимаю его и осторожно укладываюсь с ним на деревянный пол. Он вздрагивает рядом со мною всем телом, и мои руки вспоминают, как почти сто лет назад я точно так же в первый раз держал его. Я понимаю, что это было недалеко отсюда, в моей маленькой съемной квартире близ Мичигана, куда я забрал Эдварда после превращения.
Я зарываюсь пальцами в его волосы и касаюсь их носом, вдыхая острый земляной запах. Запах Эдварда, как и запах всех, кого я обратил, вобрал в себя часть моего собственного. Эсме говорила, что я пахну слаще, дымом и корицей, а запах Эдварда мы оба считали более тяжелым, скорее похожим на мускатный орех. Но существовавшее сходство всегда служило биологическим предупреждением остальным нашим собратьям - напоминанием о том, что я породил почти всю свою семью, что они, стало быть, на моей стороне.
Для меня же это напоминание о том, что он мой. Запах Эдварда для меня совершенен.
Проходят минуты.
Он говорит мне: давай.
Только через секунду я понимаю, что думал о том, чтобы поцеловать его в шею.
Я касаюсь губами ключицы, и тонкие волоски на его шее едва заметно поднимаются. Кожа у него после баскетбольной арены грязная, соленая на вкус. Он вздрагивает от моего поцелуя.
Я прижимаю его ближе. Он все еще дрожит, но я не отпускаю, и он успокаивается. Наши тела соприкасаются почти каждым дюймом – мы всегда были одного роста и телосложения, могли брать друг у друга одежду. Его кожа кажется теплой – не такой теплой, как кожа человека, но и этого тепла я давно не чувствовал. Наши ноги путаются - мои между его или его между моими, я не совсем уверен. Он так и не поворачивается ко мне лицом.
Мы лежим в обнимку большую часть ночи, и я иногда, когда мне вздумается, целую его шею.
Мне нужно преподавать, поэтому я поднимаюсь, как только начинает светать. Эдвард, очевидно, поражен тем, что я ухожу. Я зову его поехать со мной, но он бормочет, что у него здесь дела. Глядя на вещественные проявления его образа жизни, хотелось бы мне знать, что это за дела. Но я решаю, что пока рано на него давить. Он до сих пор не сказал мне больше пяти слов кряду. Потому мы обнимаемся, и я ухожу.
Я еду по скоростному шоссе Кеннеди, и почти доезжаю до аэропорта О'Хара, когда понимаю, что у меня эрекция.
В первых числах марта у меня во дворе расцветают нарциссы. Белые, желтые и оранжевые - они покрывают почти всю лужайку. Я не верю своим глазам. В 1921-ом году на день Святого Дэвида Эсме впервые поцеловала меня. И восемьдесят пять лет подряд в этот день я дарил ей букет нарциссов. То, что они внезапно возникли в моей нынешней жизни, где больше нет ее, кажется мне кощунством.
Я вспоминаю, что у меня есть газонокосилка. А цветам тут не место.
Но, направившись в гараж, я сбавляю шаг посреди двора. Ветер колышет стебли, и маленькие желтые цветки лижут мои голени. Я останавливаюсь, закрываю глаза и представляю, как понравился бы ей этот маленький дом, этот вид на озеро. Как стала бы она меня дразнить за такую холостяцкую обстановку, а потом принялась бы вешать занавески.
Как у нас были бы белые тарелки.
Вернувшись в дом, я беру ножницы, срезаю небольшой букет, и только потом до меня доходит, что у меня нет вазы. Под руку попадается термос с логотипом Университета Висконсина, который мне выдали на кафедре в начале семестра.
Если закрыть глаза на уродливый термос, то желтые цветы и зеленые тарелки вместе смотрятся чудесно.
На моем iPhone шестнадцать гигабайт памяти. Я загружаю на ноутбук iTunes, начисляю три тысячи долларов на счет и принимаюсь покупать музыку. Если не считать Beatles, Эсме никогда особо не увлекалась рок-н-роллом, или просто никогда об этом не говорила. На концерты я ходил с Эдвардом. Таким образом я, к тому же, уводил его от Роуз, давая ему возможность остыть.
Я начинаю с Бинга Кросби. Кливленд, штат Огайо, 1946 год, сразу после войны. Возле эстрады танцевала красивая женщина, ее густые темные волосы развевались на ветру. Эдвард дразнил меня, что я следил за ней потом еще около месяца, а Эсме предложила достать парик, раз уж мне так нравятся темные волосы.
Нэт Кинг Коул, тот же год, в Чикаго - еще до того, как он стал популярен. Когда мы уходили, Эдвард спросил меня, как кому-то могло прийти в голову запретить этому человеку петь просто потому, что он был цветным. Я ответил ему, что люди порой куда более жестоки, чем мы.
Много Элвиса. Мы ходили на его концерт всей семьей, когда впервые вернулись в Теннеси, через пятнадцать лет после того, как я обратил Эмметта. Роуз и Эсме весь концерт веселили нас с мальчишками своими восторгами по поводу того, как он извивался на сцене. После этого в нашем доме стали значительно чаще вилять бедрами.
В шестидесятых мы с Эдвардом оба стали фанатами мотаунского звучания. На концерте Supremes он заявил, что то, как я танцую, больше похоже на припадок, и попробовал притвориться, что вообще меня не знает. Весь концерт я старался танцевать как можно ближе к нему.
В ранние годы Роллингов он переживал период ненависти ко мне. Я оставляю их нетронутыми.
“American Pie”. Мы сидели в гостиной, ошеломленные, такие же опустошенные, как и все. Возможно, даже больше, ведь, имея более долгую перспективу, острее осознавали, что именно мы все потеряли, когда упал тот самолет.
Creedence Clearwater Revival – скорее антивоенный протест, чем концерт. На нас были банданы и джинсовые куртки, и мы кричали, чтобы президент шел нахрен. Когда заиграла группа, то сила, с которой Эдвард прокричал, подпевая «Я – не золотой ребенок», заставила меня задуматься, о войне ли во Вьетнаме шла речь.
Jackson Five. Элтон Джон. Three Dog Night. Марвин Гэй. ABBA. Bee Gees. Вскоре я оказываюсь в восьмидесятых: Джексон - уже без остальных четверых, Саймон и Гарфункель. После выхода альбома «Graceland» мы на месяц улетели в Йоханнесбург - смесь рока и южно-африканских напевов была настолько же пронзительной, насколько имела подрывной политический подтекст. Эдвард тогда выучил язык африкаанс.
Когда, загрузившись, альбом начинает играть, я оказываюсь завороженным заглавной песней. Темп в ней настолько бодрый, что я все эти годы ни разу не замечал, как печален припев. Я слушаю ее еще раз. Может, она написана для меня.
Наскоро отправленным электронным письмом я отменяю консультационные часы, чтобы остаться дома. Опускаю голову на стол и ставлю Пола Саймона на повтор. «Graceland» играет до тех пор, пока не кончается заряд батареи в моем ноутбуке.
Эдвард колеблется, идти ему на следующую игру или не идти, сообщает мне смс.
Я все равно еду.
Буллз проигрывают Клипперсам со счетом 89-103.
Он так и не приходит.
Я вновь наведываюсь в «Спальня, ванная и не только». Дейрдре нет на работе, и подобрать вазу, достаточно высокую, чтобы удержать стебли нарциссов, мне помогает какой-то парень. У него делается смешное выражение лица, когда я покупаю три штуки.
Что? Мужчинам тоже позволено любить живые цветы.
Заливаясь краской, он приносит мне корзинку для моих покупок и удаляется.
У женщины, стоящей в очереди передо мной, я замечаю анкету. Я решаю присоединиться к списку рассылки.
Буллз выигрывают у Денвера, Портленда и Детройта. Все три игры я смотрю в одиночестве.
После игры с Детройтом я еду к дому в Ирвинг Парк. Идет проливной дождь, и ветер ворошит кроны дубов, щедро поливая водой дома. Я останавливаюсь на подъездной дорожке, не глушу мотор и вспоминаю, как был здесь в прошлый раз. К собственному смущению, я снова возбуждаюсь. Дом погружен в тишину, потому я решаю, что не будет ничего страшного, если я разберусь со своей проблемой. К тому же, если Эдвард все же появится, это позволит мне мыслить более здраво. Я откидываюсь на водительское сидение и расстегиваю ширинку.
По привычке, первым в мыслях возникает лицо Эсме. Именно ее я всегда представлял, даже когда она была еще юной и смертной. Думать так о ней мне было стыдно, я чувствовал себя развратным. Полагаю, в период между 1911 и 1918 годами моя ненависть к самому себе была особенно сильной. Должно быть, потому все это так знакомо.
Моя рука движется вверх-вниз, и возникшая в мыслях грудь становится все более плоской. На мягком животе появляются четко очерченные мышцы пресса и куда более грубые волоски. Картинка пугает меня, смущает и - заводит.
Я хрипло и тяжело дышу, мои бедра выгибаются над сидением, и тут я слышу едва различимый шорох снаружи. Мои глаза распахиваются.
Эдвард смотрит на меня, разинув рот, из окна кухни. Услышанный шорох был звуком отодвигаемой занавески.
Это уже слишком - я не ожидал увидеть его лицо. Я кончаю.
Я даже не утруждаю себя тем, чтобы вытереть приборную доску – так быстро выбираюсь из машины. Дверь в кухню не заперта, и Эдвард по-прежнему стоит там. Мои руки обхватывают его лицо, словно только там им и место, но он целует меня первым, скользя своими губами по моим. Их мягкая поверхность становится влажной от яда.
Мы отчаянно целуемся - голодно, до боли, зарываясь руками в волосы, кусая губы. Я вскрикиваю. Мы сталкиваемся телами, эрекция к эрекции, словно недостаточно того, что наши губы не расстаются ни на миг. Нам не нужен воздух, однако мы оба тяжело дышим, когда отстраняемся друг от друга.
Убирайся, тут же говорит Эдвард.
Он произносит это низким голосом, рыча, и я не уверен, что правильно его расслышал. Прошу прощения?
Убирайся! Вон!
Он отталкивает меня назад с такой силой, что я спотыкаюсь, падаю, и по хрупкому полу идут трещины. О чем я, черт возьми, думал, пронзительно кричит он. Кем я себя возомнил? Его жена мертва. Моя жена мертва. Черт возьми, я что, совсем забыл?
Я быстро поднимаюсь на ноги. Мне хочется снова его обнять, но он настолько зол, что его бьет дрожь. И он прав – я совершенно тронулся умом. Все еще гудит мотор стоящей у крыльца машины. Прошла минута? Десять минут? Шестьдесят?
Я достаю бумажник. Билеты на следующие восемь игр помялись и слегка отсырели от моего недолгого пребывания снаружи. Эдвард трясется, глядя, как я раскладываю их на столе по датам.
Матч с Кливлендом в субботу, говорю я ему.
По дороге домой я не включаю ни iPhone, ни радио.
Звонит Ренесме и тут же принимается хныкать. В отличие от всех нас, она может по-настоящему плакать, и ее голос и дыхание прерываются с тем хлюпающим звуком, который издают люди, пытаясь говорить сквозь слезы.
Папа не звонит уже три дня, - она завывает, когда я, наконец, разбираю, что она пытается сказать.
Мне внезапно хочется поколотить его. Вместо этого я заверяю Несс, что все будет хорошо. Спрашиваю, есть ли рядом дяди или тети. Нет. Она не хочет, чтобы они знали, что она расстроена.
Вся в отца.
Я обещаю ей, что поговорю с ним. А пока, может, она нарисует мне картину? Все, что угодно. Я уже давненько ничего от нее не получал.
Без сомнения, она понимает, что я пытаюсь ее отвлечь. Может быть, она и выглядит на четыре, но вовсе не дурочка. И еще она знает, когда можно довериться окружающим ее взрослым.
Она шмыгает носом и икает. Ладно. Она пошла начинать. Нарисовать что-то особенное?
Очень-очень особенное.
Повесив трубку, я обхватываю голову руками. Это я виноват, я в этом уверен. Черт возьми, Карлайл. Кто как не ты всегда умел сдерживать себя? Что за ерунда происходит?
То, что я не нахожу ответа на этот вопрос, меня пугает.
Я выхожу на улицу и от негодования с корнем вырываю большую березу, растущую за домом.
Теперь в гостиную лучше проникает солнечный свет.
Эдвард не приходит на игру с Кливлендом. Я еду к его дому и просовываю под дверь кухни записку.
ПОЗВОНИ НЕССИ.
Он звонит.
Я чувствую облегчение.
На своем семинаре я устраиваю показ фильма «Оркестр продолжал играть». Моим студентам двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, они родились в середине восьмидесятых. Сколько они себя помнят, у человечества был зидовудин. Геи всю их жизнь были частью общества. Теперь вопрос стоит только в том, разрешат однополые браки или нет.
Я вижу, что зрелище едва разворачивающейся эпидемии для большинства из них - шок. Глава о ретровирусах есть теперь даже в школьных учебниках. Этим ребятам странно и представить, что вирус мог быть когда-то неизвестным и настолько пугающим.
Когда фильм подходит к концу, у нас остается двадцать минут на обсуждение.
Один из студентов тут же говорит, что удивлен, что того пидора сразу не заперли. Того стюарда. Я бледнею. Парня зовут Джастин, он получает магистра по физиологии, и на моих занятиях особо не блещет.
Я сообщаю ему, что подобный выбор слов неприемлем в классе, и пытаюсь сгладить впечатление от его комментария, спросив, считает ли он, что это действие полностью бы что-либо разрешило.
Вмешиваться мне уже не приходится. Одногруппники без труда затыкают его, замечая, что вирус уже распространился к тому моменту, когда отследили его источник. Дебаты плавно переходят от обсуждения фильма к обсуждению сексуальной морали в более широком понимании. Имеет ли кто-либо право подобным образом распространять заболевание? Что если этот человек сам не знает? Возможно ли проверять всех людей в обязательном порядке? А что насчет той практики в отделениях скорой помощи, когда у каждого поступившего приходится брать анализы, потому что спрашивать, является ли он ВИЧ-позитивным, запрещено? Это же стоит миллиарды долларов. Справедливо ли запрещать моногамным геям быть донорами крови, но разрешать самым неразборчивым в своих связях натуралам?
Студенты все говорят и говорят, и мне приходится прервать их, когда следующая группа начинает заглядывать в аудиторию, чтобы посмотреть, закончили мы уже или нет.
Некоторые, уходя, благодарят меня за интересный урок. Я киваю и машинально напоминаю им о статьях, которые они должны прочесть к следующей неделе. Честно говоря, я в смятении.
Возвращаясь в свой кабинет, в мыслях я вновь и вновь слышу голос Джастина.
Пидор.
Хочется плакать.
Буллз уже на 10 очков опережают Никсов, когда моя бутылка пива вдруг исчезает. В подстаканник она возвращается наполовину пустой.
Тело Эдварда слишком тяжело обрушивается в кресло, так что мое сидение тоже трясется.
Я тянусь и чокаюсь с ним, когда Буллз прорывают защиту противника.
Как и на первой игре, он прикасается ко мне, только когда до конца остается одна минута. На этот раз он берет меня за руку - так, чтобы никто не увидел. Мы переплетаем пальцы.
Буллз вчистую разбивают Нью-Йорк, выигрывая с отрывом в почти что в тридцать очков. Эдвард спрашивает, не подброшу ли я его домой.
Когда мы подъезжаем к дому, там уже стоит другая машина, небольшая Mazda6. Он пожимает плечами и говорит, что она не привлекает внимания соседей, но внутри у нее все равно шестицилиндровый двигатель.
Я спрашиваю, куда он собирается ездить.
Он смотрит в сторону. Его лучший друг живет довольно далеко, в самом Мэдисоне, бормочет он.
Только когда хлопает дверца, я понимаю, что он вышел из машины.
Вновь льет, как из ведра. Тем не менее, Федерал Экспресс доставляет мне конверт. Отправителем значится мисс Ренесме Карли Каллен. Написано рукой моей внучки.
Я смеюсь, увидев, что она уже приписывает к имени «мисс».
На первом рисунке – Эсме, как я того подсознательно и ожидал. У меня перехватывает дыхание, когда я вижу, как Несс удалось запечатлеть мою жену, уловить ту кривую улыбку, с которой она нередко смотрела на нас, если догадывалась, что мы что-то замышляем. Эсме изображена вполоборота, и ее волосы спадают волнами на одно плечо.
Я рад, что можно не переживать, что я испорчу рисунок слезами. Я держу его в руках и плачу почти целый час. Я скучаю по тебе, шепчу я портрету. Прости меня. Ты не представляешь, как мне жаль.
Карандашная Эсме улыбается мне, словно все прекрасно знает.
На втором рисунке – мы с Эдвардом. Моя рука лежит на его плече, я смеюсь, запрокинув голову и широко раскрыв рот, а Эдвард улыбается, застенчиво глядя в пол. Я даже не помню, когда такое было - может, Несси это сама придумала. Странно, но красиво. Эдвард тянется вверх к моей ладони, наши пальцы переплетены, как на баскетбольном матче несколько дней назад.
Я так увлечен разглядыванием, что не слышу, как открывается дверь. Из прихожей доносятся мокрые шлепающие шаги. Я делаю вдох. Запах сладкий, острый, земляной. Совершенный.
Мой.
Эдвард насквозь промок. Он стоял снаружи с тех пор, как ушел тот парень из Федерал Экспресс, что объясняет, почему я не слышал, как подъехала его машина. Он не мог решить – войти ему или вернуться обратно в Чикаго. Его мокрые волосы прилипли ко лбу и кажутся черными, одежда повисла тяжелыми складками.
Я не знаю, хочет ли он, чтобы я его обнял.
Он кивает, что хочет.
Моя рубашка темнеет от дождевой воды, когда я прижимаю его к себе. Добро пожаловать в мой дом, говорю я. То есть, это и его дом тоже, разумеется. Где бы я ни был, везде будет его дом.
Я устраиваю ему небольшую экскурсию. Кухня. На столе - зеленые тарелки. Нарциссы уже отцвели, поэтому теперь я покупаю букеты в супермаркете. Сейчас это фиолетовые тюльпаны. Он смеется. Никогда бы не заподозрил во мне любителя цветов.
Я тоже, говорю я, но каждый день узнаю о себе что-то новое.
Дальше кабинет. Несколько минут он смотрит на рисунки.
Я правда по ней скучаю, говорит он в итоге.
Я обнимаю его за пояс. Я тоже по ней скучаю.
Он долго молчит. Когда же он, наконец, заговаривает, то смотрит в окно, на озеро. Солнце садится, и искрящийся на поверхности воды свет складывается в причудливые узоры из красного, оранжевого и фиолетового.
Иногда... Его голос срывается, и на секунду мне кажется, что продолжать он не будет. Но нет. Иногда он думает, стоила ли она того. Это жестоко с его стороны - говорить так? Ведь он ее отец.
Я крепче прижимаю его к себе и бросаю взгляд на новый рисунок - тот, на котором моя жена. Она понимающе улыбается с листка печатной бумаги.
Почему они, Карлайл? Почему не Роуз? Не Элис? Не кто-то другой? Почему они ушли, а мы с тобой остались?
Он говорит это жалобно, и его лицо кривится так, словно он вот-вот заплачет. Он нечасто плачет. Но я знаю его дольше всех и потому узнаю это выражение.
Я утыкаюсь подбородком в его лопатку. Она остро выделяется под кожей – он сильно похудел от инфлюэнцы, и яд не сильно улучшил его состояние. Эдвард всегда оставался тощим и долговязым.
Они были матерями, отвечаю я, и хоть раньше никогда не пытался выразить это словами, я понимаю, что так оно и есть. Они были единственными в этой большой толпе, кто познал рождение ребенка. Они не могли жить, позволив при этом уничтожить ее. И Несси того стоит. Она стоит так многого. Он говорит с ней каждый день. Он знает, какая она замечательная.
Она действительно замечательная, соглашается он. Он любит каждую ее частичку. И скучает по ней каждый день, каждую минуту.
Он откидывается на меня всем телом, его волосы щекочут мне щеку.
Давай, шепчет он, точь-в-точь как тогда, в ту ночь, разве что на этот раз я полностью отдаю себе отчет в том, о чем я думаю.
Его кожа скользкая от дождя. Я чувствую воду языком и губами, когда провожу ими по его шее. Эдвард вздрагивает, поворачивается так быстро, что я не успеваю отреагировать, и его губы – ищущие, голодные - накрывают мои. Он трется об меня, издает тихие мурлыкающие звуки, которые отдаются у меня в паху.
Я тянусь к его поясу и стаскиваю с Эдварда рубашку – она насквозь мокрая и хлюпает, когда отлипает от его тела. Он проделывает то же самое с моей, намного быстрее. Я чувствую грудью его влажную кожу и думаю, что, может, стоит дать ему полотенце, но он рычит на меня.
Мы не прекращаем целоваться, даже когда он, пятясь, ведет меня в спальню. Я спотыкаюсь, потому что он двигается быстрее, и мы оба смеемся. Брюки отправляются вслед за рубашками, и все, о чем я могу думать, утягивая за собой на кровать голого Эдварда, что, похоже, это было неизбежно. Что это могло случиться в 1918, или это случилось бы через тысячу лет, или же где-то на полпути.
Может, путь уже случится сейчас, раздражается он.
Сейчас вполне подходит.
Это больно – очень. Он большой, и моя собственная эрекция спадает, пока я пытаюсь привыкнуть к новым ощущениям. Но я слышу хриплые низкие стоны, которые, как я понимаю миг спустя, принадлежат мне, и осознаю, что какая-то часть меня находит, что это в целом неплохо. Он просовывает между нашими телами руку и начинает гладить меня, отчего мне становится еще лучше. Я удивлен, что он знает, как это делается.
Он смеется и постукивает пальцем по виску.
Ну да. За все эти годы он, наверное, насмотрелся.
Я быстро перестаю раздумывать, где он научился технике, и сосредотачиваюсь на том, как он, делая медленные, равномерные толчки, демонстрирует на практике полученные знания. Мое дыхание становится рваным. Кажется, эти звуки издаю не я, а кто-то другой. Я вдруг понимаю, что они мне нравятся.
Я не успеваю опомниться, когда он выгибается кошкой - полухрипя, полурыча - и кончает. Его пенис все еще весь в вязком яде, когда он отстраняется и устраивается так, что касается пахом моего бедра. Он льнет ко мне и словно собирается опуститься вниз, но я обхватываю руками его лицо и притягиваю к себе, целуя. Я ценю его намерение, но слишком уж ошарашен.
Я не говорю вслух, что люблю его. В этом нет необходимости. Он отвечает мне поцелуем, и это уже не тот отчаянный поцелуй в его кухне или в моем кабинете. Наши языки осторожно, нежно и мягко касаются друг друга. Его губы задерживаются на моих еще на миг, прежде чем он утыкается носом в мою ключицу и прижимается губами к шее.
Он шепчет, что тоже любит меня.
На этот раз вздрагиваю я.
Эдвард остается в Висконсине на три дня. Мы занимаемся любовью семь раз. Любрикант, оказывается, великое изобретение.
Остальное время мы просто сидим и разговариваем. Наши беседы касаются всего - от баскетбола до существования рая. Мы много смеемся. А еще много плачем.
Перед уходом он замечает, что нужно перевезти книги и рояль.
Дейрдре врывается в мой офис, получив свою итоговую оценку.
Что?
Я этого не заслуживаю, говорит она.
Ее работа была посвящена инициативам в здравоохранении по обузданию холеры в странах третьего мира, и была основана на изучении конкретных случаев в индийском Мумбаи и Ситибоуке в Бурунди. Она вынесла ряд предложений, которых я никогда прежде не видел.
Я смотрю на распечатку, которой она размахивает передо мной.
Нет, это оценка, которую она заслуживает, говорю я.
Она долго разглядывает ее. Потом снова смотрит на меня. Правда ли я считаю, что она может получить кандидатскую степень?
Я в этом уверен. Есть ли у нее пакет рекомендательных писем из центра планирования карьеры аспирантуры?
Пока нет. Я советую ей завести его, и принеси мне бланки с ее подписью. Мне продлили контракт, так что я буду здесь осенью и помогу ей с подачей документов.
На ее лице, наконец, появляется улыбка. Это был действительно очень хороший семестр, доктор...
Карлайл, хором говорим мы.
Поблагодарив меня, она уходит.
Уже почти сто лет я занимаюсь преподаванием. Это первая выставленная мною оценка «отлично».
Буллз выигрывают у Майами четвертую игру подряд и проходят в финал Центрального Дивизиона.
Эдвард переезжает в Мэдисон. Его рояль занимает почти всю гостиную.
Вечерами я теперь слушаю живое исполнение Шопена.
Я подключаю DirectTV, так что теперь, установив телевизор в спальне, мы можем смотреть финалы Дивизиона. Однажды вечером Эдвард вдруг начинает громко ругаться, когда его член у меня во рту и оргазм уже близок. Я отскакиваю назад в страхе, что сделал ему больно.
Оказывается, первый номер Буллз зафолил шедшего на трехочковый бросок игрока Пистонс. Пистонс получают три штрафных броска, все попадают в цель. До конца игры остается всего две минуты, Буллз не отыграются. Это их четвертый проигрыш Детройту. Сезон заканчивается.
Когда Эдвард успокаивается, я заставляю его кончить. Потом, когда мы лежим рядом, целуясь и слушая разбор игры, он спрашивает, как мне кажется, понравится ли Ренесме в Висконсине.
Страшный сон – ходить по магазину «Спальня, ванная и не только» с маленьким ребенком, даже таким, который большую часть времени чересчур хорошо себя ведет. Я никогда не обращал внимания, что здесь продается не только все для дома, но и игрушки – и в конце концов, несколько штук лежат у нас в тележке, рядом с пронзительно розовым набором постельного белья, из которого, по заверениям Ренесме, она ни за что никогда не вырастет. Ее слух не так чуток, как слух вампира, поэтому мы с Эдвардом вполголоса делаем ставки. Он ставит на шесть месяцев. Я даю от силы два.
Когда мы возвращаемся к выходу, рядом с витриной с кастрюлями я замечаю Дейрдре. Я машу ей рукой, и она подходит к нам.
Это Дейрдре, говорю я, указывая на нее. Мой лучший студент в этом семестре.
Она вспыхивает.
Дейрдре, а это мой... Я запинаюсь. Что я могу сказать? Мне еще никому не приходилось представлять Эдварда. Парень – это слишком мелко, вторая половинка... ну, ею была Эсме.
Ваш спутник?
Эдвард. Говоря это, он протягивает руку. А вот эта кроха – его дочка, Несс.
Дейрдре переводит взгляд с меня на Эдварда и обратно. Она улыбается. Я уверен, что мне не нужны дополнительные столовые приборы?
Пока нам хватит. Может быть, зайдем еще.
Несси буквально скачет вокруг нас. Я хватаю ее, сажаю на колено и щекочу, потом с извинением говорю, что нам нужно поскорее вернуться домой, потому что ей не терпится опробовать свою новую постель.
Дейрдре машет нам. Приятно было познакомиться, Эдвард. И с тобой, Несс.
Когда кроме меня никто уже не смотрит, она одними губами произносит: поздравляю.
Я улыбаюсь.
Летом у меня больше свободного времени. Я пользуюсь этим, чтобы заняться исследованиями. Мы учим Ренесме плавать. Эдвард дает ей уроки игры на фортепьяно.
И все трое, мы много читаем. В итоге оказывается, что книжки все же не скучные.
Ренесме похищает мой пароль на iTunes, и вскоре выясняется, что я владею немалой коллекцией песен Ханны Монтаны.
Я отыгрываюсь Нэтом Кингом Коулом.
Неделю спустя я застаю их с Эдвардом танцующими под «Unforgettable» - ее ноги на его туфлях.
Элис говорит, что наши отношения развиваются.
Эмметт говорит, что мы шизанулись.
Розали находит их довольно странными, но рада, что мы так счастливы.
А Джаспер просто ухмыляется.
Карандашные рисунки теперь все перекочевали в комнату Ренесме. Она уже перешла на художественные карандаши, и в одном из углов мы оборудовали ей целую небольшую студию, прямо под экспозицией полного собрания ее работ. Там не хватает только трех – портрета Эсме, который висит с моей стороны кровати, портрета Беллы, висящего теперь над стороной Эдварда, и того рисунка, где изображены мы оба – он висит посередине.
Это хорошее напоминание. Кем мы были и кто мы есть.
На протяжении всех этих лет кем только не приходился мне Эдвард. Братом, лучшим другом, сыном, наперсником, спасителем. Но когда мне нужно его представить, я использую термин, выбранный Дейдре.
Эсме и Белла вступились тогда за Несс, потому что они были матерями. Но судьба рассудила оставить в живых нас с Эдвардом, потому что мы были друг у друга.
Правда в том, что мы всегда были друг другу спутниками. И теперь я понимаю, что всегда ими останемся.
На его день рождения я покупаю нам сезонный абонемент на игры Чикаго Буллз.
КОНЕЦ